— Спасибо за пояснения, Александр Васильевич, — поморщился Олег. — Но я же, кажется, объяснил вам вчера, что дело не в эмоциях и даже не в той бомбе, которая чуть не разорвала меня на час… — Машину снова тряхнуло, и он прикусил себе язык, зашипев от боли. — Ч-черт! Эта ваша любимая брусчатка! Нет чтобы асфальт положить… Дело даже не в бомбе. Просто мне не хочется оказаться в стране, в которой власть внезапно оказалась в руках группы людей, взявших ее грубой силой. Поверьте мне, я прекрасно себе представляю, чем такое грозит даже в куда более стабильной стране. А у вас… а в России я даже боюсь вообразить все последствия.
— А я, господин Кислицын, тоже объяснил вам вчера, что власть в руках у них не окажется никогда. Наша либеральная интеллигенция в обеих столицах любит выступать от имени народа, как-то забывая, что народ не ограничивается населением Санкт-Петербурга и Москвы. Отъедете от столиц на полста верст в сторону – увидите там все то же патриархальное сонное царство, что и сто, и двести лет назад. Девять человек из десяти в России – крестьяне, чего не понимают прожектеры, взявшие в голову работы экономистов, сделанные в индустриальной Европе. А у крестьян заботы совсем другие, чем у рабочего на фабрике. Рабочему что – он получил недельное жалование, пошел в магазин и купил на него продуктов. Все, что его интересует – жалование повыше, чтобы еды купить побольше и повкуснее, из общей казармы в квартиру получше переехать и так далее. А крестьянин вынужден думать вперед – когда пахать, когда сеять, когда урожай убирать, и не дай бог не уродится рожь в нынешнем году, из каких запасов тогда жить? Для него стабильность – главное, пусть даже плохонькая, голодная, но стабильность. У крестьян даже бунт – что-то вроде кабацкой драки: сегодня друг другу морду били смертным боем, а завтра снова вместе выпивают…
Директор Санкт-Петербургского Охранного отделения усмехнулся.
— Знаете ли вы, господин Кислицын, что даже когда взбунтовавшаяся чернь идет жечь господские усадьбы, обычно барина предупреждают заранее, чтобы он мог ноги унести? А то ведь сгорит он ненароком вместе с поместьем, а на его место другой придет, наследник или еще кто, и неизвестно, не окажется ли он хуже предыдущего. Так что разговоры о революции во имя народных интересов – они не более чем разговоры. Даже если в столицах удастся совершить переворот, то победители не найдут никакой поддержки за их пределами. Но именно этого наши прекраснодушные господа-теоретики и не понимают.
— Вам виднее, — опять пожал плечами Олег. — Однако скажите, не слишком ли много людей вы прихватили с собой? Полсотни человек…
— Я боюсь, господин Кислицын, что я прихватил с собой слишком мало людей! — резко ответил Герасимов. — Даже начитавшись газет, вы не представляете себе сложившейся ситуации. Совет уже во многом забрал в свои руки власть в городе. До того доходит, что они полицейским отделениям распоряжения отдают. И, что интересно, полиция распоряжениям подчиняется! А рядом казармы, и я отнюдь не уверен, что солдаты в них надежны и не бросятся на выручку Совету, когда услышат о… нашем мероприятии. Вы бы видели лицо генерал-губернатора, когда вчера вечером я потребовал у него людей для ареста Совета рабочих депутатов! Кажется, он с трудом поборол искушение выгнать меня взашей. Даже три десятка полицейских, что он прислал мне сегодня, могли не появиться. Предлог бы нашелся.
— А своими силами провести задержание?
— Своими? — Герасимов вздернул бровь. — Вы полагаете, что у меня есть в подчинении пара пехотных полков? Я вас разочарую – на весь огромный город у меня имеется лишь горстка чиновников да пара сотен филеров, которые используются для решения совсем других задач. Они могут по необходимости прихватить на улице двух-трех человек, но для полномасштабных операций, связанных с задержанием большого количества людей и обыском помещений, я вынужден обращаться за помощью к полиции. «Своих сил» я даже в такой ситуации, как нынешняя, могу выкроить хорошо если два десятка человек. В Москве, как я понимаю, ситуация точно такая же. Или там что-то изменилось?
— Ничего не изменилось, пан полковник, — буркнул доселе молчавший Крупецкий. — Но толку от полиции… Только испоганить все дело могут. Даже обыск правильно не умеют провести.
— Подъезжаем, — негромко сказал сотрудник Герасимова, и полковник, проглотив начатую фразу, склонился к окну.
— Ага! Все-таки нас не ждали! — пробормотал он.
Поворот в переулок оказался перегорожен баррикадой, возле которой ошивалось человек пять весьма агрессивного вида. Обтрепанные шинели с облезлыми воротниками и мятые картузы не очень-то хорошо спасали от промозглого холода, но выхваченные при виде кавалькады наганы выглядели весьма угрожающими.
Сотрудник Герасимова выскочил из машины и громко свистнул. Из пролеток как горох посыпались полицейские и филеры. Личности возле баррикады переглянулись и, пару раз пальнув в воздух, бросились наутек. Последний, пробегая сквозь единственный оставленный в баррикаде проход, дернул за веревку, и проход тут же завалило обломками.
— Пся крев… — прошипел Крупецкий, вылезая из автомобиля. — Теперь предупредят, как пить дать!
— Предупредят, — спокойно согласился Герасимов. — С таким количеством народу незаметно миновать посты нам бы не удалось в любом случае. Я даже и не пытался. Однако за нами численное преимущество – сегодня здесь не должно оказаться более трех десятков человек, из которых боевиков не более половины. Нас не ждали. Иначе здесь вообще никого не оказалось бы, или же, наоборот, нас встретили бы винтовочными залпами. Нет, обычное дежурное охранение.